Только не спрашивайте, откуда она узнала про эту церковь – едва ли вам стоит узнать, какие усилия приложила девушка к тому, что бы собрать как можно больше данных обо всем, что она узнала, пусть и знания ее все еще оставались более чем ограниченными: едва ли сотая часть того, что произошло на самом деле, была известна рыжеволосой. Но, за восемь лет, проведенных за книгами и в интернете – это уже что-то.
Впрочем, у нее и подсказок не было, для начала. Что она видела? Розы, кровь. Слышала выкрики родителей, на каким-то странном, лишь интуитивно знакомом языке – какие-то слоги и слова показались ей знакомыми. Но ее мама  - урожденная гречанка, так что разве есть что-то удивительно, что она в последние минуты кричала на родном своем языке?
Так что сначала, ей пришлось изучить легенды майя, затем – легенды ацтеков, легенды индейцев Северной Америки, легенды народов Африки, народов Европы… ее комната больше походила на библиотеку, нежели на жилище девушки-подростка (между книгами, разбросанными на полу, иногда не могла проехать коляска), а самой ей пришлось купить очки – зрение она подсадила себе основательно. Но затем, все постепенно стало становиться на свои места.
Ее мама – гречанка, и убийца ее родителей тоже грек. Это уже говорит о многом, пусть сразу девочка не обратила на это внимание. Но в шестнадцать она обратила внимание на странную деталь – ее родители, они граждане Америки, натурализировались в этой стране довольно давно, она сама – американка уже по рождению (и любит свою страну, но это уже так, к слову), отец задолго до смерти перешел на работу в одну из престижных американских компаний, мама тоже… но фонд, который распоряжается наследством, обеспечивая Ае безбедное существование, он находится в Греции, где они были-то на ее памяти два или три раза – именно тогда произошли те встречи с братом мамы и его семьей. Разве это не странно? Именно тогда, в шестнадцать, пообедав с распорядителями фонда, она всерьез замела за книги о Греции – и словно гончая, учуявшая лисицу, вцепилась в этот вариант…
Только вот, сколь не всемогущ был Интернет, некоторых данных было там не найти. Не найти там было и Честера, которые просто не мог не знать правды. Но сама девушка была бессильна в подобных поисках и пока – оплатила работу частного сыщика («Мой кузен… мы были так близки в детстве, мы каждое лето проводили вместе… но мои родители, они погибли, и я потеряла связь с его семьей, и теперь мечтаю его найти…»), а сама решила приступить к более детальным поискам. Уж чего, а времени у нее достаточно – ведь время более чем драгоценно, когда тело в ловушке.
Но пока, она сидит в библиотеке, в небольшой афинской церквушке. Она любила церкви, и сейчас почувствовала себя умиротворенно, поставив свечи за память родителей, но книги были важней. Еще она зачем-то неожиданно подумала, что никогда не исповедовалась – первое причастие было слишком давно и слишком невинно, а кабинок для инвалидов как-то пока не придумали. Плохо, учитывая, что ее раздирали страхи: может, она все-таки сошла с ума? Это ведь… все то, что она видела – это прямо противоречило ее знаниям о вере. Но она еще успеет решить, пока же есть дела поважнее. Например, достать с полок побольше томов и засесть за них, копируя самую важную информацию в небольшой ноутбук.

Слишком много слов – и слишком мало слов, которые реально могли ей помочь. Она не знала, сколько просидела над книгами – но, то ли ей просто не повезло напасть на нужные ей материалы, то ли она действительно знала все то, что можно узнать из книг, но все закончилось тем, что осторожно и аккуратно, пусть и не очень ловко, отдав книги служащему библиотеки, она вернулась к свечам… а затем, повинуясь странному желанию – к исповедальне. Последние месяцы мысли о том, что бы прекратить это все и для нее самой, и для тети Энн (все-таки, она ведь не старая еще, красивая женщина, которая вполне может создать свою семью, а вынуждена ходить за больной, но богатой племянницей), посещали Аиникки довольно часто; но персонального духовника она так и не завела, психиатры стали ей противны после лечения в детстве, а поговорить с кем-то незнакомым, особенно если он тебя не видит, это хорошо. Она не обращала внимания ни на то, что это место напоминало классическую церковь лишь с большой натяжкой, ни на довольно странных других ее посетителей – кроме, разве что, той девушки, у которой Аи спрашивала разрешение. Она представилась студенткой, готовящей доклад по греческой мифологии – и больше никаких вопросов…
Но, когда она уже направлялась по узкому проходу к выезду из церкви, ее внимание привлекли исповедальные кабины. Такие широкие! Решение пришло мгновенно – и она направилась в одну из них, игнорируя взгляд той самой красавицы.
-Святой отец? Вы здесь? - планка, разделявшая кабинки, была поднята, и она не видела вообще ничего.

Самым сложным казалось начать – подобрать правильное первое слово, такое слово, которое заставит ее слушать. Она стеснялась и не была уверенна, что священник ее поймет (если бы он знал только греческий, она бы наве6рняка заговорила дальше, уже смелее, будучи уверенной, что про ее потаенные мысли никто не узнает), но он ответил ей на английском, и Аиникки немного замешалась.
-Святой отец, я думаю, что я могу быть сумасшедшей. Я видела такое, что просто не может быть, и иногда я думаю, что все было гораздо проще, и просто мой разум отказал мне. И еще я часто думаю о прелюбодеяниях и о самоубийстве. Я знаю, это страшнейший из грехов, да, и я знаю, что так никогда и не попаду в рай, если я сделаю это, но мне очень плохо, и иногда мне кажется, что Бога нет, если он позволил моим родителям умереть и сделал меня такой, и мне просто очень страшно, мне кажется, что никому нет до меня дела…  и я знаю, суетность и отчаяние, это плохо, грешно, и еще я не исповедовалась после первого причастия, но я не могу пока по другому. – она удивилась тому, как молодо звучит голос, но тем лучше – разве старик поймет боль подростка в инвалидном кресле? Она надеялась, что ей что-то скажут, поддержат – речь девушки, пусть и была сбивчивой, скучала искренне, честно.

Все думают рано или поздно, а она – ежедневно в течение последних восьми лет. Едва ли сама Аиникки отдавала себе отчет в том, что в ее психике произошли серьезные сдвиги, связанные даже не с гормональными подростковыми перестройками, а с постоянной депрессией и нагнетанием ситуации. Вот что мешает ей опять поступить в университет – не дистанционно уже, а реально? Кампусы оборудованы всем, что нужно инвалиду, да и студенты – это уже не жестокие и глупые школьники средних классов. Почему она просто не может взять и забыть все то, что видела летним вечером? Но нет – видимо, мазохизм у нее в крови, и каждый день в голове были одни и те же мысли. 
-Я и сейчас уже не живу, понимаете? Я… я просто никто. Я не чувствую себя живой. Просто каждый день зачем-то просыпаюсь и что-то зачем-то делаю.
Странно. Священников Аиникки не посещала давно – зато психиатры и психологи сменяли друг друга постоянной чредой. И она отлично разбиралась в том, как именно они действуют, она заполняла разнообразные тесты так, что бы вышел самый правильный результат, никогда не ловилась на вопросы-обманки и вообще… но тут… он говорил даже не как психолог, просто как любитель психологии. И это было очень странно для священника. Особенно, учитывая то, какой молодой у него голос – хотя нет, на это-то и можно списать его прогрессивность. Она очень стеснялась своего душевного стриптиза, ведь обыкновенно производила впечатление равнодушной эгоистки, даже не стервы – стерве есть дело до своих слов, ведь ей надо обидеть людей – а просто совершенно равнодушной к происходящему.
-Как давно вы приняли сан?

-Я думала, жизнь человека есть путь служения господу и воспитания своей бессмертной души… по крайне мере, меня всегда так учили. Я никогда не была очень религиозна, не посещаю проповеди, но я думаю, что это правда, про то, что бог создал Землю и все такое...
Он точно священник? Может, просто школьник изголяется?
Внутри все зашлось болью от возможности подобного предположения. Школьник, студент – мало ли в мире шутников, способных на столь жестокий розыгрыш? Конечно, если бы кто-то и был способен на такую мерзость, как притвориться духовником в исповедальне, то он наверняка ожидал услышать рассказ об изменах и убийствах, а не жалкий лепет вчерашней  школьницы, слишком жалкой даже в своих собственных глазах: слабенькой, беззубой, глупой.
-Мне кажется…. Вы слишком… - она замолчала, надолго. Его слова про биологическое существование выбили ее из колеи, слишком они отличались от привычных девушке представлений.
-Почему? Это исповедальня. Место, где я могу поговорить со святым отцом о том, что мне важно. И сейчас мне важно узнать…. Вы молоды? Вы вообще… - она замолчала, стушевавшись. Она пришла просто выговориться перед тем, кто потом ни словом не обмолвится о ее секретах – будущем самоубийстве, убийстве родителей, ее фактической наркозависимости (она едва ли протянет долго без лекарств…). Только вот все стало еще хуже.

Она поинтересовалась, весьма ехидно в мыслях и почти безучастно вслух, просто уточняя… так, по крайней мере, это звучало:
-А если я все-таки не ошибаюсь, то вас не замучает совесть за те грехи, что останутся со мной? – она – тупая истеричка, она шизанутая дура, которая уверенна, что за ее родителями пришел как минимум какой-нибудь греческий бог, если вообще не сам дьявол. Ей нужно успокоительных и электрошоковую терапию. Она просто настоящая дура. Но список грехов у нее скопился большой, и расстаться с ним не помешало бы.
-Гордыня, неисполнение воли Божьей, суеверие, роптание на Господа, размышления и попытки самоубийства, неимение любви к ближним, жестокосердие, лицемерие, тщеславие, эгоизм, уныние, леность, внимание к плоти, блудные помысли, неумение прощать. Отпустите мне мои грехи, я в них раскаиваюсь, и хочу, чтобы их на мне не было. – она не была уверенна в том, что вспомнила все правильно, но хоть что-то. Она сама не понимала, зачем это делает, родители ведь никогда не ходили с ней в церковь, но ей почему-то казалось, что так будет лучше. Только вот она внимательно прищурилась, затем натащила очки, всматриваясь в силуэт за мелкой решеткой…
-Святой отец? Вы задремали? – она не знала, что может, а что нет делать священник, но спать на исповеди, это определенно что-то не то.

Все, что она делала последние несколько лет – это врала. Врала на вопросы о самочувствии («мне попались замечательные врачи, и наука ушла настолько далеко вперед… я не чувствую боли»), врала по поводу того, что думает о родителях («Я была слишком мала, когда они умерли, и ничего не помню»), любой ее ответ был чистой ложью, лишь бы люди думали, что у нее все хорошо. Но стоило ей побыть капельку искренней, и она тут же попала в абсолютно идиотскую ситуацию – обозвала священника липовым и исповедовалась черт знает кому. Ну, хотя бы у этого парня, если она не ошибается, будет повод повеселиться вечером с друзьями в баре. Интересно, он местный или турист, невесть зачем забредший сюда?
Девушка уже чувствовала себя, что сгорит со стыда. Ну и к черту. Ей все равно, что она плакалась в жилетку непонятно кому! Какая разница, что она только что сообщила, что убьет себя в несколько ближайших дней – не напрямую, конечно, но?.. ей все равно, и все эти вещи… обычный человек посмеется над подобной путаницей и сходит в нормальную церковь. Вот и она - обычный человек. Вот и ей все равно.
-Аmen
Аиникки кивает головой, и не попрощавшись, только быстро сообразив крест (она давно не крестилась, и не была уверенна, что сейчас сделала это правильно) попыталась покинуть исповедальню под насмешливый взгляд девушки у камину. Только вот, небольшой стульчик для тех, кто пришел сюда на своих двоих, поначалу не мешавший Аи, сейчас сослужил плохую службу – колесо коляски застряло под ним. Что ей оставалось? Заодно поглядит, есть ли на святом отце облачение.
-Помогите мне – она потянулась, постучав пальчиками по деревянной перегородке: - я застряла. Мне нужна ваша помощь.

Ну она же не глупая, нет. Уши у нее не как у летучей мыши, а толстый дуб плохо пропускает звуки, и она не способна вытянуться в кресле настолько, что бы заглянуть через решетку, и увидеть, пошевелился ли хоть силуэт священника, и Бог не наделил ее тонким музыкальным слухом. Только вот… если бы она ошиблась, то почему священник не вышел – ведь прошло весьма ощутимое (не час, но полминуты точно) время после ее стука и просьбы о помощи. Она не глупая, нет. Сумасшедшая – возможно, и то, что-то заставляет ее сильно сомневаться в своем слабоумии, но не дурочка.
И парень. Молодой, не так уж и старше ее. Глаза красивые. Он немного бесцеремонно приподнимает ее (надо же… пусть она сама весит килограмм сорок – но коляска ведь еще столько же, если не больше!), а затем даже участливо интересуется о ее делах.
-Благодарю, все хорошо… если не считать, что только что и исповедовалась какому-то бесстыжему обманщику, что было весьма неприятно. Мне даже стало интересно, о чем думают здешние священники.
В голосе – ни капли фальши (вспомните ее опыт!), только легкая горечь и разочарование. Она умеет показаться по-настоящему несчастной, когда это требуется.

Конечно, всегда оставался шанс, что она действительно не права, что она побеседовала со старым толстым дяденькой, которому просто надоело выслушивать нытье современных подростков про их самоубийства, и который просто ушел тихо и быстро, решив, что поможет ей кто-то другой. Забавно. Но если она все же права – а это примерно «пятьдесят на пятьдесят», то неужели он и в правду думает, что ей лучше думать, что она сошла с ума. Она с обескураживающей обычно искренностью сообщила:
-А меня еще пытались убедить, что самоубийство, это глупо… с таким грузом как у меня лучше не шутить, вдруг окончательно сбрежу?
Она оправила свои юбку и свитер, чуточку привела в порядок рыжие волосы, очень длинные – ей приходилось следить, чтобы кудри не запутались в спицах – и опять подняла на него взгляд, делая из его предложения совершенно неверные выводы... только вот приводили они к верному результату.
Меня не могут пригласить куда-то просто так. Значит, у него есть цель. Мы не знакомы, значит, его мучит совесть, из-за того, что он был в исповедальне и слушал весь этот бред.
-Кофе. Надеюсь, вы приглашаете меня не за тем, что бы задержать до приезда врачей психиатрической помощи. Я агрессивна, но вреда не причиню. – мне кажется, или она флиртует?

-Ну как же. Я пришла, что бы исповедаться в попытке самоубийства, однако произошедшее лишь сильнее убедило меня, что лишить себя жизни – это весьма благоразумно.
Надо же. Он выглядит маленьким мальчиком, которому пытаются рассказать про закон Ома, в то время, как он сам еще уверен, что электричество это маленькие человечки, бегающие внутри проводом. Такой растерянный, с сосредоточенно сведенными бровями. Она хочет ему верить – но люди существа слишком ненадежные. Она уже давно убедилась, что они лишь ждут момента, что бы предать, да сделать это побольнее.
Ну и?..
Больше всего она не любила, когда люди делают вот так вот – наклоняются, заглядывая в лицо, садятся на корточки. Ау! Этот фокус, он проходит с пятилетними мальчиками, особенно если пожать им руку, но она-то не ребенок. Ей не надо смотреть в глаза так доверчиво, невинно и мягко. Это может закончиться не совсем адекватно. И его от расправы можут даже такие глаза не спасти, честное слово:
-Если у вас не болят ноги, и шнурки все же завязаны, может вы встанете? А кофе… вообще, оно разрушает сердечно-сосудистую систему, но я все же рискну, поверю вам на слово.
У него были чертовски красивые глаза. Она не была уверенна, чего он ждет, но если он рассчитывал отвлечь девушку ото всех дум своим взглядом, это у него получилось.

Девушка все это время внимательно за ним наблюдала, пытаясь поймать молодого человека на ошибке. Он просто обязан где-то проколоться, но, похоже, был великолепным актером, или…
Или искренним с тобой, дура.
Она в такой вариант событий не слишком верила, и все же принимала его в расчет. Только вот тогда никуда не лезет его приглашение в кафе. Он ведь видит, какая она – урод. Он помогал ей, когда эта дурацкая коляска застряла. Он определенно не стал помогать ей только из чувства сострадания, его ведь не существует.
Прекрати ныть. Слушать противно.
-Ваше предложение поделиться собственным духовником необычайно щедро, но я откажусь. Обжегшись на молоке, дуют на воду, слышали такое выражение?
Она внимательно смотрела за тем, как он идет. Больше в библиотеке посетителей – кроме них троих – не наблюдалось, и тоже взяла одну из стопок, расставляя ее. Стеллажи были довольно высокими, и там, где ей не хватало роста, она просто клала томик на полку:
-Я слишком груба, верно? Аиникки Морган, Аи.

Эмбри – такой забавное, немного несерьезное имя, так ей, по крайней мере, показалось - не ответил на ее вопрос положительно или отрицательно – но по тому грохоту, который наделал, падая, казалось бы, небольшой томик, можно было понять, что он и вправду так считает – Аиникки была любительницей скоропалительных выводов, как мы уже успели заметить.
-Я имею в виду то, что даже люди, искренне сочувствующие мне – она усмехнулась, но в глазах всего на мгновение появилась злость – через пару минут думают о том, что лучше бы меня утопили, словно котенка.
Она вздрогнула от его лекции – и уже даже улыбка исчезла. Она всегда казалась спокойной, равнодушной, резкой со всеми, обладательницей холодной, безэмоциональной  улыбки, но раз уж даже улыбка исчезла… он постарался.
-Красота? Я ее не вижу. – она всегда из странного самолюбия отказывала себе в притягательности, желая слушать заверения в обратном. – Молодость бессмысленна, когда ее не на что тратить, а душа… зачем она помешанной? – она все сильнее убеждалась в том, что в кабинке был не какой-то шутник, а ее фантазия. – и, поверьте, у меня есть деньги. У меня очень много денег. И если бы был способ, я бы его использовала. Но мне ближайшие лет семьдесят придется изображать полнейшее счастье, сидя в кресле. Радостная перспектива.  У меня нет ничего, из того, что вы перечислили. И я, конечно, могу найти какого-нибудь альфона и приживал, купить их, но пока такого желания не чувствовала. – она не любила говорить о финансах, и не думала о них особо. Девушка просто знала, что у нее есть деньги, а сколько, где они, кто ими распоряжается… какая разница?
Она закончила со своей стопкой и стала молча наблюдать за молодым человеком, думая, в силе ли его приглашение.

Аиникки невольно зацепила весьма странная формулировка молодого человека – «вы, люди…». В голове зашевелились воспоминания... откуда это ей знакомо?
-Вообще, глаза у меня вроде как почти голубые. Вы так говорите, будто бы вы не человек.
Она больше всего ненавидела, когда кто-то начинал рассуждать вот так вот – будто бы он все знает, будто бы он чувствует, какого это, когда твое тело тебя предало, когда твое тело тебе не принадлежит, а ты сама – лишь неудачное приложение к уродливой коляске. Впрочем, боль ее была совсем в другом – она была уверенна, в том, что если бы родители были рядом, она бы все перенесла, со всем справилась…
Дура. Ты бы нашла еще больше поводов для нытья. Ты просто не умеешь жить.
Он не поймет – то, что она чувствовала, можно ощутить, лишь полностью зная ситуацию изнутри, зная, что до сих пор сниться ей по ночам, и что она ощущает каждый день, когда все больше убеждается, что ее поиски – это всего лишь блажь умалишенной. Ее маму не могли защищать розы, выросшие из стены. Ее отец, он не мог делать то, что она видела. Это все было бредом испуганного ребенка, а она цепляется за это, как за последнюю соломинку, лишь бы не начать «жить, как все».
-На меня рыцаря, к сожалению, не нашлось. – к тому же, он помнил, какой она была до этого. Этот рыцарь. Или просто, в лучших традициях куртуазной литературы, просто заставил себя полюбить даму своего сюзерена. Хотя… красиво. Очень. С этим не поспоришь. И если продолжать теологические споры она не решилась, отдавая ему в этом первенство (все-таки, он, похоже, настоящий студент, а она – просто на дистанционных курсах занимается), то последнее слово решила оставить за собой:
-С позиции наблюдателя необычайно легко делать правильные вывод,  безошибочно вести себя и знать, как все надо. В реальности, это немного сложнее.

И какого хрена она откровенничает? Это не священник, и не психотерапевт, это абсолютно чужой человек, который говорит с ней исключительно из чувства жалости, да и невежливо как-то бросать девушку, которой немного помог. Но существует в психологии такая забавная вещь, как «эффект попутчика» - и, в такие минуты рассказываешь совершенно чужому человеку, которого никогда больше не увидишь, абсолютно все, поднимая самую отвратительную грязь со дна души. Вот и у нее, похоже, появилась необходимость выговориться не перед тем, кто делает это из-за своих обязанностей или за ее деньги, весьма немалые.
-Мне было десять, когда моих родителей убили на моих глазах. Врачи решили, что я сбрендила, я год лечилась у психиатра, и меня там учили, как общаться с людьми, и я вроде как неплохо научилась. Только вот я вернулась в школу, и стала… даже не изгоем. Меня просто не видели. Я даже на выпускной пошла, только проводил меня туда ухажер опекунши, цветок купил… я была дурой, сидела там в уголке. – она полуприкрыла глаза, недоверчиво думая об его словах. Что за чушь? И чем это он болен? Сахарным диабетом? Астмой?
-Ну и что у вас? Психическое расстройство? Пограничный психоз? Аллергия? Выглядите вы здоровым. Значит, и относятся к вам так же. Здесь нет причин мучиться.
Она задумчиво оглядела уже пустые столы:
-Кажется, вы говорили о кофе. Если я вам еще не надоела со своим нытьем…